Кажется, его можно потрогать руками – оно нависло над нами Дамокловым мечом, мешая думать, дышать, жить… Я вижу эту прозрачную хрустальную стену, о которую с тихим мелодичным звоном разбиваются все мои слова, мои мысли, мои чувства… Убери её, прошу тебя, убери её…
Черт тебя подери, скажи хоть что-нибудь! Кричи, плачь, только не молчи! Не молчи, слышишь меня! Ты смотришь на меня и улыбаешься. Да, я помню эту улыбку, так ты улыбалась только ему – светло и открыто, с капелькой затаенного лукавства. Эта улыбка хуже пощечины. Да, лучше бы ты меня ударила.
Я и не заметил, что произнес это вслух, но ты, кажется, даже не услышала меня. Все, хватит себя обманывать – ты смотришь на него и улыбаешься тоже ему. И тебе плевать, что вот уже год я – повелитель Мрака, я, а не какой-то там Мефодий Буслаев, родившийся на пару минут раньше!
Молчание.
Господи, скажи хоть что-нибудь, только убери эту ледяную стену, не исчезающую ни разу еще с того дня ровно год назад…
Хочешь, я тебе все расскажу? Хочешь? Да, я стер тебе память, но сейчас я объясню тебе все, я знаю, ты поймешь и простишь, потому что ты светлая. Ты разве не помнишь, что светлые должны любить и прощать? Разве это не ваша главная заповедь?
Молчание.
Мне кажется, в душе ты смеешься надо мной. Тебе плевать, что я уже год могу думать только о тебе, делаю все только ради тебя. Ради того, чтобы ты перестала молчать… Ради того, чтобы ты забыла его.
От этой мысли мне становится плохо.
– Дрянь, ты даже не представляешь, на что я пошел ради тебя! – я кричу, но сам не замечаю этого. А она продолжает улыбаться. О бессилия и жалости к себе хочется выть.
Молчание.
Я размахнулся и от всей души ударил её по лицу. На белой бархатной коже остался противный и липкий, как клякса, след моей руки.
– Господи, прости меня, прости, – лихорадочный шепот, переходящий в крик… Безмолвный и одновременно яростный, как и само молчание…
Она не ответила, да я и не ждал. Я внимательно смотрю на нее, пытаясь отпечатать в памяти её образ – глаза, такие равнодушные и холодные, что хочется кричать от тоски и неизбежности, непокорно взметнувшиеся вверх два светлых хвоста, губы, которые никогда не знали моего поцелуя… Прости меня, светлый страж… Прости меня, мертвый светлый страж…
Молчание.
Кто-то сказал, что словом можно ранить… Глупец! Молчанием же можно убить…
Sibi quisque peccat…
Тишина… Господи, какая тишина? Я слышу её тихое прерывистое дыхание и стук сердца. А ещё я слышу молчание. Вы говорите его нельзя услышать? Что за глупости, вы просто не пробовали…
Хорошо, – неожиданно спокойно. Слишком спокойно. – Я расскажу тебе все. Нет, не так, я просто покажу тебе, ведь для повелителя Мрака нет ничего невозможного…

***
– Так ты согласен? – тихо, совсем тихо. И вкрадчиво, конечно. Как будто я не знаю, что им нельзя верить…
– Согласен, – стараюсь говорить твердо. И жестко. Но все равно слышна мольба…
– Хорошо. Сегодня?
– Да. Только не вздумайте раните её.
– Ты же понимаешь, что должен отдать эйдос? Он достанется Свету, поэтому у тебя ещё есть шанс…
Больно. Я знаю, что душа не может болеть, но почему-то все равно больно. Вопреки всем законам, придуманным светлыми.
Пустота. Выжженная солнцем и скованная льдом пустыня боли, тьмы, разочарования… Пустота.
Одинокий свет песчинки, прощально сияющей на чужой руке. И… все? Это и есть та самая вечность, которую я сам только что предал?
Молчание.
Я развернулся и медленно побрел прочь, зная, что все уже решено. Они не обманут. А я уже ничего не смогу изменить…

Все случилось так, как они и говорили. Арей уехал, об этом позаботился я, написав фальшивый приказ. Мечник никогда не разбирался в бумажках… Может, поэтому он сейчас на маяке.
А вот Улиту пришлось убить. Я не хотел, честно. Так получилось. Кто же знал, что она кинется сражаться со светлыми?
Дура. Ну и что могла сделать ведьма без эйдоса против десятка златокрылых? Ничего. И я не верю, что она об этом не знала. Но почему-то, отчаянно зажав в руке практически бесполезную в сражении со светлыми рапиру, ведьма без вечности кинулась в самую гущу схватки… И даже не вскрикнула, когда боевая маголодия, рассчитанная на Буслаева, попала ей в грудь… Только покачнулась, слегка недоуменно посмотрела на светлого, и упала, нелепо взмахнув руками. Все.

Я  знаю, что случилось с Эссиорхом. Он, страж из Прозрачных Сфер, до конца не знал о придуманном Троилом плане. А потом он просто  ушел. Ушел к лопухоидом, оставив ненужные больше крылья. Он сам отрекся от  вечной жизни в Эдеме. Сам. Я не виноват.

Мефодий? Да, он сражался. Сражался до последнего, я видел, кровь заливала ему лицо, правая рука  безжизненно висла вдоль туловища. А он кричал Дафне, чтобы она улетала…

***
Оказывается это тяжело. Вспоминать. Переживать заново то, что, кажется, уже давно перестало являться во снах. Перестало мучительно – куда там этим грешникам с их мелкими страстями и пороками! – засасывать в пустоту, напоминая об ошибке, за которую суждено расплачиваться всю жизнь. Теперь, когда нет больше вечности, нет той небольшой голубоватой искры, дарующей вечную жизнь, мне нечего бояться. Хуже не будет. Лишь черная дыра в груди продолжает настойчиво пульсировать болью, тупой ноющей болью, которая не исчезнет до самой смерти…  Забвение…  Вечный покой… Не смешно ли? Кому это все нужно? Мне? Судьбе? Богу?..
– Молчишь? – бездумный и отрешенный взгляд почти умершего человека. Человека, а не стража… – Это хорошо, – говорить, что-нибудь, но говорить, только не молчать, только не смотреть в её глаза, только не думать о том, что я сам только что убил свою последнюю надежду. – Ты же знаешь, я люблю тебя, – умоляюще. И пафосно. Как  же я не люблю пафос…
Раз, два, три. И снова молчание.
Я поворачиваюсь, медленно, все еще продолжая надеяться. Сейчас она встанет и скажет, что я поступил правильно, что я не предатель – слышите, я не предатель!– что так нужно было для  всего мира, для Света, для Мрака и даже для лопухоидов – этих непонятных существ, обладающих тем, о чем мы, стражи, не смеем даже мечтать… Не встала. Ничего не сказала. И тогда я пошел, едва перебирая ногами, сутулясь, смотря на влажную и черную осеннюю землю, пахнущую прелой листвой и смертью.
Я даже почти не удивился, когда почувствовал холодную сталь кинжала… А ты выросла, девочка. И куда делись эти глупые детские принципы? Может… умерли вместе с любовью?
Молчание.
Нелепо, словно плохой актер в плохом театре, я упал сначала на колени, а потом уткнулся носом в желтую пожухлую траву. Со стороны, наверное, это выглядело комично. Не знаю. Не смотрел.
Умирать не больно. И даже не страшно, если знаешь, что впереди тебя что-то ждет. Что-то невыносимо яркое, как сам свет, и такое же прекрасное. То, чему нет названия. То, что нельзя описать. То, чего я никогда больше не увижу.
– Зачем? Просто скажи, зачем? – слова вырываются хрипло и толчками. Что-то липкое течет по лицу. Кровь? Неважно. Только скажи, зачем.
Она смотрит на меня. Долгим, непривычно долгим и тяжелым взглядом. Ненависть? Нет. Усталость и, пожалуй, равнодушие. И боль. Надо же, ей больно. А мне нет.
– Зачем? – тихо повторяю я, чувствую, как медленно угасает во мне жизнь. Кто-то сказал, что когда умираешь, перед глазами проносится вся жизнь. Ложь. Перед глазами только её лицо, её взгляд, её улыбка. И в голове крутится один единственный вопрос.

…Еще я вижу небо. Такое голубое, недоступное и манящее. Чужое небо. И вижу тебя, кувыркающуюся в воздушных потоках. Ты смеешься и что-то кричишь мне.
А я не слышу.
Молчание.